В эксклюзивном интервью Ольге Бугославской («Учительская газета») Михаил Наумович Эпштейн рассказал о том, чем западная система образования отличается от российской, как может измениться система образования с развитием дистанционных методов обучения и сохраняет ли актуальность понятие «престижный университет».
— Каковы, на Ваш взгляд, основные отличия современной западной системы образования от российской?
— В США я преподаю в университете уже больше четверти века, три года преподавал в Англии, а вот с современным российским образованием не знаком, могу сравнивать только с советским. И выводы мои парадоксальные: советская система сама по себе была лучше, но давала худшие результаты. На филологическом факультете МГУ нам последовательно читали курсы по всем эпохам мировой литературы: от фольклора и античности, через Средние века, Возрождениe, 18 век — и до современности. Закладывался системный подход к знанию. В американских университетах нет строгой последовательности обзорных курсов и общеобязательных предметов. Каждый студент может свободно выбрать требуемое число курсов из огромного числа предлагаемых. В принципе, можно прослушать курс по Достоевскому и при этом почти ничего не знать ни о Пушкине, ни о Толстом. Можно изучать в сравнительном плане Гете и Пушкина, Рильке и Пастернака, но при этом не иметь общего представления о немецкой и русской литературах. Отчасти это объясняется отсутствием идеологии, которая во многом и определяла системный подход к образованию в СССР.
Однако, при всей эклектике, программа высшего образования в США гораздо обширнее, чем в России. Студент при поступлении в вуз и даже в первые два года обучения не обязан выбрать себе специализацию (major); он не только может, но и должен прослушать курсы по самым разным дисциплинам. Например, в моем университете Эмори требуется, чтобы за первые два года студент прошел как минимум по два курса в следующих областях: математика и количественные методы; природа, наука и технологии; история, общество и культуры; гуманитарные науки и искусство; иностранные языки; здоровье, физкультура и танец. Это значит, что даже если студент к третьему году решит специализироваться по литературе, он, тем не менее, обязан в первые два года приобрести знания по математике, естественным и общественным наукам. Это создает гораздо более широкий кругозор. Молодой человек может решить, кем он хочет быть, не со школьной скамьи, а уже проучившись два года в университете и получив инициацию во все основные области знания.
— Что вас больше всего удивляет и радует в американских студентах?
— Интеллектуальная мобильность. Изучение почти любого предмета они начинают с нуля, т.е. почти ничего не зная о нем. А через три месяца, к концу семестра, они становятся не то что специалистами, но авторами вполне связных, умных, иногда оригинальных курсовых работ немаленького объема (4-5 тыс. слов, и это по каждому из четырех курсов в данном семестре). Вот эта способность быстро мобилизоваться по каждому предмету (а в течение одного семестра это могут быть, например, физика, экономика, психология и литература) обеспечивает молодым американцам маневренность в их будущих карьерах, готовность переключаться между разными областями знания и легко осваивать новые.
— Что считается самым важным в процессе обучения?
— Развитие навыков самостоятельного — критического и проблемного — мышления у студентов. Условно говоря, есть три основных формы занятий: лекция — монолог преподавателя; семинар — диалог преподавателя со студентами; и дискуссия — диалог студентов между собой. Последнее, наверно, самое важное, но эту самостоятельную интеллектуальную активность студентов труднее всего организовать именно потому, что она должна быть самостоятельной. А вообще самое важное — побудить молодых людей выработать и высказать свою точку зрения. Если кто-то в классе скажет, что он присоединяется к предыдущему оратору и ему нечего добавить, такой «согласизм» вызовет насмешку (скрытую) и не прибавит уважения к студенту.
— Есть ли разница между английскими и американскими студентами?
— Первые более склонны к интеллектуальному общению на общекультурные темы, для них образование — это прежде всего становление личности, приобретение жизненного, экзистенциального опыта. Например, путешествие в страну, язык которой они изучают, — это не просто поездка для освоения языка, но и приобщение к иной культуре, испытание себя в новых обстоятельствах. Для американских студентов на первом месте — образование и профессиональная карьера, достижение в ней наибольших высот, состязательность на рынке труда.
Но в целом можно сказать, что и в США, и в Англии высшее образование решает задачу: как воспитывать критически мыслящих граждан, ставящих под сомнение государственные и общественные институты, бросающих вызов любому статус-кво? В здоровом обществе преобладает дух критической рефлексии — и движет его вперед, не позволяет ему застыть ни в каких формах самодовольства и самоупоения (которые эвфемистически именуются «патриотизмом»). Университетское образование — это и есть та закваска, которая действует в обществе, говоря евангельскими словами, «доколе не вскиснет все», создавая царство разума и свободы.
— Ожидаете ли Вы, что вследствие появления новых технологий передачи информации может измениться вся система образования и роль традиционных университетов?
— Да, такая коренная реформа возможна с распространением дистанционных методов обучения: университет начнет исчезать как «субстанция» в определенном месте и времени и сохранится лишь как виртуальная функция распространения и оценки знаний. Это было бы трагической вехой в истории университетов, да и вообще человечества. Я полагаю, что даже при наличии технических возможностей такой виртуализации университета не произойдет, по крайней мере, в обозримом будущем. Этого никто не хочет: ни преподаватели, ни студенты, ни администраторы. Все хотят приходить в аудитории, общаться друг с другом, проводить время вместе, учить, учиться…
— По Вашему мнению, сохраняет ли актуальность понятие «престижный университет»? Насколько место учебного заведения в рейтинге отражает его реальный уровень?
— Репутация — это главный социальный капитал как личности, так и любой институции. Рейтинги университетов, а также входящих в него факультетов и школ, играют огромную роль и для студентов и их родителей, и для работодателей, и для спонсоров. К сожалению, даже лучшие российские вузы, например, МГУ, не входят в первую сотню мировых университетов. Особенно они отстают по такому важному параметру, как индекс цитирования, не попадая даже в первую тысячу. Это значит, что исследования, проводимые в данном университете, публикации его преподавателей не влияют на мировую науку.
— Сегодня активно обсуждается эксперимент в области школьного образования, который проводится в Финляндии, где на место традиционных предметов приходят междисциплинарные курсы. Как Вы полагаете, насколько это верный и перспективный путь?
— Междисциплинарность возможна и желательна, если уже заложены основы разделения и углубленного изучения дисциплин. Можно выделить такие стадии: начальная школа преддисциплинарна, там говорят обо всем с разных точек зрения. В средней школе начинается специализация предметов, но еще не обучения: все ученики изучают все дисциплины (кроме особого случая — спецшкол). И лишь в университете начинается специализация самих студентов — и вместе с тем, благодаря обязательному изучению других наук, открывается выход к междисциплинарности. Иными словами, междисципинарность должна следовать за дисциплинарностью, а не предшествовать ей, иначе получится хаос.
— В интервью журналу «Знание – Сила» Вы сказали, что в скором времени люди «будут вытеснены из многих профессий, таких, как водитель, фермер, финансист, бухгалтер, брокер…» При этом «гуманитарные профессии будут все больше востребованы». Как Вы полагаете, не приведёт ли это к своего рода инфляции и к тому, что у каждого отдельно взятого гуманитария просто не будет аудитории?
— Почему же, наоборот. Чем больше будут востребованы гуманитарии, тем шире будет аудитория у каждого. Тем более что личность учителя ярче всего выступает именно в преподавании гуманитарных предметов.
— В том же интервью Вы высказали ещё одну очень интересную мысль: «Люди — первопроходцы разума, и они с болью отдирают себя от зверья, вырываются из биологической бойни, а затем еще более кровавой социальной эволюции». Соотносится ли эта Ваша идея с представлением о том, что извлечению человека из природы способствует религия? И если да, то можно ли сказать, что Высший замысел состоит именно в том, чтобы человек самостоятельно преодолел свою биологически детерминированную сущность?
— Да, именно самостоятельно. Человеку дано всё: разум, воля, способность творить и изобретать, — чтобы выйти из-под власти природы там, где она ограничивает, оживотнивает его. Поэтому, когда люди начинают жаловаться на несовершенства бытия и возлагать вину на Творца, хочется возразить: а сами-то вы на что? Все нужное у вас есть, вот и совершенствуйте: боритесь с суровым климатом, болезнями, стихийными бедствиями, а главное — со своей собственной алчностью и глупостью.
— В самое последнее время в литературе появился целый корпус произведений, в которых эта борьба человека со своим звериным началом, результат этой борьбы изображается в самом пессимистическом ключе: опыт двух Мировых войн, Холокоста и ГУЛАГа не позволяет нам надеяться на преодоление в себе тёмных и жестоких инстинктов. Есть даже представление о том, что Войны, Холокост и ГУЛАГ и были самым настоящим рукотворным апокалипсисом, что мы живём, вернее, наш вид доживает своё в постапокалиптическую эпоху. Не разделяете ли Вы хотя бы отчасти такой взгляд?
— Все зависит от точки отсчета. Можно считать, в постапокалиптическую, а можно — в предапокалиптическую. Репетиции апокалипсиса происходят довольно регулярно, чуть ли не каждое столетие, а то и чаще. Почти у каждого поколения — свой апокалипсис: то война, то революция, то антихрист во главе государства. А потом, поломав множество жизней, очередная апокалиптическая волна откатывает и заново начинается «нормальная» жизнь. Нам не дано знать, когда репетиции уступят место настоящему действу, «до полной гибели всерьез» всего человечества, Возможно, это вообще не репетиции, а вакцинации, чтобы выработать у человечества стойкий иммунитет против насилия.
— В книге «Отцовство. Роман-дневник» Вы пишете: «Становясь отцами, мы начинаем постигать тайну создания нас самих… отец обнаруживает в себе образ предвечного Отца». А известный британский биолог и популяризатор науки Ричард Докинз, с которым Вы полемизируете на страницах книги «Религия после атеизма», задаётся вопросом о том, кто же создал самого Бога? Если в человеке есть образ его Творца, то не логично ли предположить, что и Творец, возможно, кем-то создан? Правомерна ли такая постановка вопроса?
— Уж очень она гадательна. Нам бы с первым Творцом разобраться, т.е. лучше понять и воплотить его замысел о нас, заглянуть за края нашей Вселенной в пространстве и во времени. Атеизм Докинза этому совсем не способствует. А вообще, если есть Первопричина сущего, то она бесконечна и не предполагает причин себя, — это классический космологический аргумент бытия Бога.
— В книге «Энциклопедия юности» говорится, в частности, о том, что Ваше поколение сформировалось в период, когда большие идеи уже уходили в прошлое, но эпоха постмодернистской деконструкции идей и смыслов ещё не наступила. Как бы Вы охарактеризовали тот этап, на котором мы находимся сегодня?
— Мне кажется, на рубеже 20-21 вв. мы попали в ту же ловушку исторического оптимизма, что и поколение рубежа 19-20 вв. Тогда будущее представлялось прекрасным, разумным, — а оно в ответ на благодушные упования выстрелило двумя мировыми войнами, революциями, массовыми репрессиями. В 1990-е гг., после падения железного занавеса и с началом компьютерной эры, тоже казалось, что век идеологий, религиозного и атеистического обскурантизма уже позади. Постмодернизм был вестником такой утопии вечного настоящего, глобальной демократии и видеократии: все правы, все равны, все играют и дружат… Идиллия взорвалась 11-ым сентября, исламским государством, Крымом, путинизмом и трампизмом… Нынешнему поколению тяжело, потому что оно разрывается между самой прельстительной технократической утопией (искусственный разум, медицинская и генетическая революция, практическое бессмертие) — и пещерным архаизмом, культом войны и победы, почвы и крови, геополитикой, племенными идолами и т.п. Надеюсь, в ближайшее десятилетие эта ретромания и некрофилия развеются… Но потом придет на смену что-то еще более страшное — какая-нибудь пандемия искусственных вирусов, биологических или технических; или возможность массово управлять сознанием, контролировать деятельность мозга. Боюсь, что каждый шаг человечества вперед будет подводить его к новому обрыву и для прекраснодушия время никогда не наступит.